Близкая история: отрывок из книги Юлии Линде «Улица Ручей. Накануне»
В издательстве «Пять четвертей» выходит новый роман писательницы, лауреата премии Сергея Михалкова, Юлии Линде. Точнее, выходит пока только первый том эпопеи о Великой Отечественной войне «Улица Ручей». Он показывает жизнь людей в СССР и в Германии перед событиями лета 1941 года и неслучайно получил подзаголовок «Накануне». На эту тему существует много художественных произведений, но повествование предлагает оригинальную и масштабную картину предвоенного времени. Главных героев в романе несколько, они удивительно разные, и большинство из них – подростки.
Найти свежий ракурс и одновременно не нарушить исторической правды – сложная задача, когда книга посвящена Великой Отечественной войне. В первом томе трилогии «Улица Ручей» Юлии Линде удаётся это сделать. Конечно, текст наследует сложившиеся традиции описания предвоенного времени, от «Жизни и судьбы» Василия Гроссмана до «Июня» Дмитрия Быкова*. При этом «Улица Ручей. Накануне» серьёзно отличается от каждого из романов на подобную тему. Во-первых, здесь есть неожиданная линия мальчика в Германии 30-х – одарённого музыканта Вернера. Вернер, напоминая некоторых героев Генриха Бёлля, сперва пытается держаться в стороне от политики в эпоху, когда политика поглощает всё, в том числе, и музыкантов. Во-вторых, в романе удачно уживается взрослое и детское восприятие. Поэтому образ советского школьника выглядит не карикатурным, а убедительным. Сегодня он придумывает глупую месть строгой учительнице, а завтра задаётся вечными вопросами, рассуждает о Боге и бессмертии. Читатель параллельно узнаёт о жизни учительницы, судьбе её поколения, чья юность застала Гражданскую войну. В результате возникает несколько точек зрения, которые помогают очеловечить легендарных людей из героического и страшного периода. «Улица Ручей. Накануне» делает историю немного ближе к сегодняшнему дню – показывает, что характеры взрослых и подростков того времени, несмотря ни на что, мало чем отличаются от современных. И это непосредственное сближение очень ценно для читателя.
ГЛАВА 2
Учить иностранный язык обычно начинали с пятого класса, но мы в начальной школе любили ходить на кружок немецкого к милой старой учительнице Клавдии Андреевне, которая в том же 1940 году по болезни ушла на пенсию. Конечно, интересовал нас вовсе не немецкий, а печенье, которым кружковцев угощала Клавдия Андреевна. Печенье всегда лежало в картонной коробке «Народная смесь» с картинкой, где на вспаханном поле сидит мужик с непонятным колесом в руках, напоминавшим мне гигантское печенье. Коробка была старая, моссельпромовская, а печенье учительница клала в неё свежее. Кажется, оно называлось «Чайное» и продавалось на развес.
Ещё больше печенья нас интересовали страшные байки про нечистую силу, которые Клавдия Андреевна рассказывала сразу после занятия, если мы хорошо себя вели. Это была наша тайна. Конечно, это всё суеверия, а мы, октябрята и пионеры, суевериями не интересуемся. Зато интересуемся народным творчеством, фольклором. Наша учительница говорила, что его должен знать каждый грамотный человек. Клавдия Андреевна рассказывала свои былички (она говорила, так называется особый жанр страшных рассказов), которые слышала в детстве от бабушки и прабабушки. Над быличками мы смеялись и делали вид, что не верим во все эти предрассудки, но в глубине души каждый из нас тревожился и сомневался: «А что, если…» Из многочисленных историй о чертях, домовых, полевых, банниках, леших, кикиморах, оборотнях, святочницах и прочей нечисти мне запомнилась одна. Она была о войне.
Рассказывали, что перед приходом Наполеона в лесу развелось много белок, а это всегда к войне. И грибов вылезло столько, что не собрать, — тоже верная примета. А главное — закаты начали кровавиться, никогда раньше таких ярких и долгих не бывало. А однажды шли деревенские дети по полю и увидели, будто облако обернулось всадником, был у него в руках рог, и начал он трубить, и раздался гром. Никому из взрослых тот всадник не открылся, только детям показался. Видно всадника было до самого заката, а на закате стал он красным и снова затрубил. Затем стемнело, и всадник почернел, еле виден был на ночном небе. И в третий раз раздался гром, и сорвалась с неба яркая звезда. А наутро в каждом доме той деревни молоко скисло и хлеб горчил, а вода в колодцах до следующего дня смердела тиной.
Эта байка о войне долго не давала мне покоя. Я чувствовал невидимую тревогу, которой был наэлектризован воздух, как перед грозой. Взрослые почти не говорили о войне, а если и говорили, то вполголоса и в самом узком кругу. Кто-то мог услышать. Донести. Стукнуть. Посадить как провокаторов. Но за молчанием можно было услышать тот самый гром, который некогда мерещился детям, идущим через поле в деревню. Иногда я боялся пробовать свежую буханку, только принесённую из магазина, — вдруг горчит? Нет, вроде не горчит. А по дороге из школы то и дело останавливался у водоразборной колонки и тайком нюхал воду. Но вода не пахла тиной. И всё же война затаилась где-то рядом. Мы все, точно заколдованные, боялись называть её, в этом чувствовался суеверный страх: назовёшь — накличешь. Однажды мне показалось, что я вижу облако-всадника, я не выдержал и сказал своему лучшему другу Петьке Пятакову:
— Петька, как думаешь, на что похоже вон то облако?
— Не знаю. На букву h?
Он точно врал. Он думал о том же, о чём и я, но пытался заговорить свой страх. И тогда я спросил прямо:
— Думаешь, будет война?
— Не, — ответил неуверенно Петька и для бодрости сплюнул.
Я рассказал старинную страшилку про всадника своей бабушке по отцу, жившей в деревне недалеко от нас, она вдруг задумалась и выдала: «Что ж они трёх-то конников видели, а четвёртый где? Ну, теперь четвёртого ждать». Больше бабушка ничего не сказала, сколько я ни допытывался — почему трёх, кто этот четвёртый, почему ждать, когда ждать? Эта деревенская бабушка вообще-то была дедовой сестрой, то есть моей двоюродной бабушкой. А жена деда, моя родная бабушка, жила с нами, с дедом она давно не ладила. Она называла его рохлей Митькой.
— Он же в империалистическую1 воевал, баб! — напоминал я.
— Что он там воевал? В кустах небось отсиживался. Его любой немец враз на штырь насадит и, как порося, изжарит.
— На штык. Какой штырь? У деда медаль есть вообще-то! — возражал я. Хотя с трудом мог вообразить своего тихого деда на войне с винтовкой или пулемётом. Впрочем, из двустволки он иногда постреливал…
Судя по всему, предчувствие было и у Кобры. Этот её лесной царь, похожий на персонажа былички, и смертельно больной мальчик, скачущий с отцом на одном коне и внезапно увидевший лесного чёрта, тоже казались знаками беды, дурной приметой.
Кобра — это очковая змея, и наша немка была на неё похожа. Она приползла к нам в этом 194041 учебном году, когда Клавдия Андреевна ушла на пенсию, и сразу принялась нас пытать. Время от времени она надевает пенсне и выглядит в нём нелепо, как-то по-дореволюционному. А платья у неё модные, как у артистки. Да, именно платья, всегда платья. Никто и никогда не видел её в костюме, в пиджаке и уж тем более в брюках, хотя артистки брюки носят, я видел. Платьев у немки три: летнее синее с белым накрахмаленным воротничком, чёрное шерстяное с воротником-бантом и коричневое в полоску и с мелкими пуговками, его Кобра всегда носит с чёрной шалью. Причёска у Кобры — как у Анюты в фильме «Весёлые ребята». Только у Анюты волосы светлые, а у Кобры — тёмные.
Кобре целых сорок лет (или даже сорок пять), и училась она страшно давно… когда ещё существовали на свете буржуйские гимназии и институты педагогических девиц. Даже наша любимая классная руководительница Ольга Григорьевна (полюбили мы её сразу!) закончила только школу и учительские курсы. А немка умничает. Она знает не только немецкий, а вдобавок французский, латинский и древнегрецкий… греческий то есть. Она заваливает нас по самую макушку бесконечными нудными сравнениями немецких слов со словами всех остальных языков, которые знает. Как будто мы — благородная девица, а не советские пионеры! Нам-то зачем эти излишества царизма — четыре языка? Нам главное советский язык не забыть. Нет, мало того что немка примеры приводит, так на следующий урок она их требует повторить! Издевается. Урок она всегда ведёт на немецком, и мало кто понимает, о чём речь. На русском она только делает замечания и ругается.
Кобра, в отличие от любого обычного учителя, никогда не орёт и не голосит. Где вы видели голосящую кобру? Правильно: в крайнем случае шипит. И всех нас, пятиклассников, зовёт «вы»! «А вы, Иван Гаврилов, не желаете ли дать верный ответ?» Это уже форменное насмехательство! Змеюка безжалостная (интересно, а «жалость» и «жало» как-то связаны? А то ведь жало у неё имеется!). При ней страшно подсказывать, клянчить «посредственно» вместо «плохо»… даже ныть, что закрутило живот, или затрещала голова.
Взрослые говорят, что у неё даже подруг нет. Она вообще не похожа на нормального человека: её никогда не видели в очередях в магазине или в кино, и к нашей школьной самодеятельности она относится весьма презрительно. На стенгазеты немка даже и не смотрит, проходит мимо стендов, что ни нарисуй — ни один лозунг её не пробирает. У Кобры нет семьи, но при этом она занимает целую однокомнатную квартиру, а отдельной квартирой мало кто из нас может похвастаться: почти все наши толкутся в коммуналках. А Кобра живёт в бывшем доходном доме, как до революции называли гостиницу, в одном из номеров, потом ставших квартирами. Шикарно и буржуазно.
Мы презираем её. Она презирает нас. Кобре не повезло, что перед ней изо дня в день сидим мы, не вымершие гимназисты, а советские школьники.
Улица Ручей. Т. I. Накануне : [для ст. шк. возраста : 16+] / Юлия Линде ; [авт. обл. Ева Эллер ; шифр Greta Berlin ; науч. консультанты Константин Залесский, Олег Ащеулов]. — М. : Пять четвертей, 2021. — 728 с.
© Линде Ю. В., текст, 2021
© Ночных небес божественная мантия. Пожарская А. Е., текст, 2021
© Крест. Новгородова М. И., 2021
© Оформление. ООО «ИД «Пять четвертей», 2021
Читать об авторе на Продетлит
Материал взят с сайта: Библиогид
* Внесен в реестр иностранных агентов